Плачет хата по солдату. Из 323 нижнепенцев, ушедших на фронт, вернулось всего 156

Всякий раз, проезжая по сёлам, я обращаю внимание на заколоченные приземистые избы, еле виднеющиеся из‑под разросшихся вокруг деревьев. Они навевают грустные воспоминания, для меня они как памятники солдатам, не вернувшимся с войны, молчаливые её свидетели.

К счастью, таких «свидетелей» становится всё меньше, сёла хорошеют, благоустраиваются, до них дошла цивилизация. Но память о войне всё ещё сохраняется на лицах таких хат.

Как‑то на одной из встреч со старшеклассниками я рассказала о том, что до села Нижние Пены Ракитянского района не дошла война, немцев в нём не было. Назвала ещё несколько сёл, избежавших оккупации. Один из неравнодушных слушателей поправил меня, сказав, что война коснулась абсолютно всех, и если в каком‑то селе не было оккупантов, это не значит, что их не миновала война. Ушли защитники в расцвете сил, большая половина из них уже никогда не переступала порога родного дома. Например, из села Нижние Пены ушло 323 воина, а вернулись лишь 156. К тому же из них многие стали нетрудоспособными. А сколько детей не родилось из‑за гибели мужчин? Скольких это в пересчёте на каждую семью, селение, государство? Стали приводить примеры, как женщины рады были выйти замуж за безногих, израненных, чтобы продолжить свой род.

Но вернёмся к заколоченным хатам. Добротных, богатых, больших, на кирпичном фундаменте, хат в довоенных сёлах были единицы, больше пятистенок-мазанок «на подвалках», с завалинками, сохранявшими тепло.

Вот такая же хатка была и у моих родителей в Курской области. Они построили её ещё будучи молодожёнами, едва создав семью. Небольшая, тёплая и уютная, она вырастила и обогрела шестерых детей. Неподалёку журчал, блестя на солнце, родник. Раздолье, радость, тишина и покой! У отца была большая пасека, он научил премудростям пчеловодства маму. По вечерам тихонько шумел листьями старинный родовой сад, наигрывал на жалейке папа. Сытно, весело и спокойно жилось в нашей хатке. Такой она мне навсегда и запомнилась. Затем наступил 1941 год… Погожим августовским днём отец встал на зорьке, запряг своего вороного, чтобы привезти сено. Он торопился как можно больше всего сделать, так как со дня на день ждал повестку. В тот день мама её и получила, но ничего не сказала нам, детям. Подъехал грузовик, прямо на зерне, которое везли в заготовку, сидели солдаты. Мы, мал мала меньше, высыпали его провожать. У мамы на руках была сестра-грудничок, а я держалась одной рукой за её юбку, а другой махала отцу и кричала:

— Папа! Папа! Возьми меня с собой!

А уже в декабре в эту хату мама привела незнакомого мужчину. Мы плакали и кричали: «Зачем нам здесь чужой дядя?». Это она из госпиталя, что располагался в городе Богородицке Тульской области, привезла полуживого отца, которого мы даже не узнали. Солдаты в палате уговаривали её не забирать раненого, мол, умрёт по дороге. Но хатка вдохнула в него силы, мама выходила суженого. Вскоре отец опять ушёл на фронт, теперь уже навсегда, он погиб 10 июля 1944 года на белорусской земле. В войну в нашей хатке жили мадьяры, при отступлении немцы всё вокруг яростно бомбили, но она уцелела. Мать в ожидании отца-солдата хатку подремонтировала, «обигорила», но не увидела больше хата своего солдата…

После войны стал заглядывать к нам на огонёк вернувшийся с фронта сосед Митрофан Дмитриевич Пантыкин. Я училась тогда в пятом классе и запомнила его молодым, красивым, весёлым и всё знающим. Меня мучили какие‑то мудрёные задачи по арифметике, никак не сходились ответы. А он решал их невероятно быстро, без ручки и бумаги, в уме, и казался мне каким‑то волшебником, всезнайкой.

Но однажды я увидела его другим. Он был в майке и повернулся спиной. Из‑под майки виднелась большая яма на спине. Мне стало страшно: «Как же дядя Митроша ходит без позвоночника?»

Жизнь сложилась так, что он стал мужем моей старшей сестры. Митрофан Дмитриевич помогал нам всем, чем мог, кроме физической работы. Во многом благодаря ему мы выжили, выучились, были здоровы.

Как я, повзрослев, узнала, врачи запретили ему всякий физический труд, настолько тяжёлым было ранение. Нельзя было даже нянчить детей, не говоря уже о том, чтобы поднимать их, подкидывать, «тетёшкать».

Взрослыми мы часто расспрашивали его о войне. Эту тему он не любил, отмалчивался, хотя у него было много боевых наград: медали «За отвагу», «За боевые заслуги», ордена Красной Звезды, Отечественной войны 1-й степени.

Однажды после Дня Победы он, взволнованный, возбуждённый, вышел на откровенный разговор. Он встретился с войной задолго до призыва. В 1941 году ему едва исполнилось 16 лет. Немцы оккупировали Курскую область. Вылавливали молодых парней и отправляли в Курск в концлагерь, размещавшийся в тюрьме. Недалеко протекала река Сейм. По его словам, тот лагерь, мост через реку снились ему всю оставшуюся жизнь…

У них отобрали одежду, переодели в какие‑то полосатые длинные рубахи и такие же штаны и каждый день выгоняли на работу. С ним были мужчины разных возрастов. Общая беда сплотила и сдружила их. Не раз обсуждались разные варианты побега. И это в 16 мальчишеских лет…

Выдался погожий осенний день. Воскресенье. Как сумел подросток найти «мирную» одежду, осталось тайной, но ему удалось убежать из лагеря. Труднее и опаснее всего было преодолеть мост через Сейм. По периметру стояли немцы и зорко следили за идущими. Проходивших было много, так как был базарный день.

Будучи худощавым, небольшого роста, он пригнулся, догнал какую‑то старушку с сумками. Попросил у неё котомку. Перекинул её через плечо и взял спасительницу за руку, будто помогая ей перейти через мост. Хитрость удалась.

Но куда идти дальше и как идти?! Что делать? Эти вопросы не выходили из головы простого деревенского паренька, сроду дальше своего села не бывавшего. А до дома 170 км. Шёл он ночами, днём прятался.

«Однажды, уставший, изголодавшийся, я постучал в избушку на краю какого‑то селения и попросился переночевать. Немолодая женщина накормила меня, пустила на печь. Я припрятал кусочек хлеба: во дворе была злая собака. Сон не шёл, думал, как мне идти дальше. Поздно пришёл хозяин. Они о чём‑то долго говорили, переходя на шёпот. Я догадался, что в этом доме живёт полицай. Дождался полной тишины. Слез с печи, будто бы «на двор». Вышел, кинул собаке припрятанный кусочек хлеба и убежал. На зорьке добрался до какого‑то поля, залез на скирду соломы и мертвецки уснул. Ночью продолжил свой путь домой. Как же радовался, когда увидел родную хату!», – вспоминал Митрофан Дмитриевич.

Потом он добровольцем ушёл на фронт и дошёл до Берлина.

Сегодня, перелистывая страницы своей памяти, я вновь восхищаюсь стойкостью и мужеством этого человека. Будучи из‑за тяжёлого ранения ограниченным в физическом труде, лишённым возможности помогать жене по хозяйству, он не падал духом, не жаловался. Когда он обзавёлся семьёй и надо было строиться, он не ходил по кабинетам властей, ни у кого ничего не просил, а поехал в Воркуту, чтобы заработать леса на новую хату. У него было образование 7 классов, он закончил бухгалтерские курсы, говоря, что его знания пригодятся на лесозаготовке.

Однажды, задумываясь о своём приданном, я обратилась к ему с просьбой получить по талону ковёр (их давали участникам Великой Отечественной войны).

«Я свою воинскую честь на вещи не меняю», – ответил Митрофан Дмитриевич Пантыкин.

Всё это слышала наша заколоченная хата, молчаливый свидетель войны. Покинутая, она плачет по хозяину-воину и солдату-соседу, с ними связано столько воспоминаний.

Разлетелись из родительского дома-гнезда все мы. Забили крепкими гвоздями окна, двери, калитку. Но стучатся, стучатся воспоминания обо всём случившемся здесь и никак не дают покоя…